Дезинтоксикация




    Слово трудно произносимое, чуждое русскому языку. Похлебка, изготовленная в латинской кухне медиков.
Означает оно оздоровление человеческого организма от длительнаго отравления такими ядами, как никотин, алкоголь, кокаин, морфин, героин, опиум и т. д.
      По-русски надо было бы сказать разотравление.
Дезинтоксикация сейчас злободневна, ибо после войны злоупотребление наркотиками достигло крайне тревожных размеров и медицине приходится изыскивать специальные методы для лечения больных, злоупотребляющих наркотиками. Сколько усовершенствованных санаторий процветает на этой дезинтоксикации!
Но медленное отравление человека происходит далеко не всегда от его неосторожности, злой воли, или вернее безволия. Бывают самоотравления вынужденныя, навязанныя внешними условиями. Профессией, материальными условиями, климатом и т. д., и т. д.
          Не об этих видах и формах отравления хочу я сейчас говорить. Я имею в виду то длительное отравление, которому не по своей воле подвергался в течение полутораста лет польский народ и его душа.
Об этом отравлении мы, русские, знали лишь теоретически, и то очень мало, потому что жили мы от Польши далеко, заняты были своими горями, а главное, почти никто из нас не владел польским языком.
Что касается меня, лично, то только став эмигрантом, прожив двенадцать лет среди поляков, и настолько овладев польским языком, чтобы читать по-польски, я понял не разумом, а ощутил кожно насколько искалечена была польская душа, сколько накопилось в ней ядов за полтора века неволи.
Недавно мне пришлось, почти случайно, прочесть старенький роман г-жи Зьмиховской - "Язычница". Написан он в 1846 году. Герой романа влюбился в прекрасную язычницу, современную Аспазию, и покинул ради нея родину. Сестры зовут его домой. Им не справиться с работой в деревне. И оне ему пишут: "мать тебя зовет, она больна. Помоги ей, так как братья твои уехали далеко".
     Издавший этот роман Бой-Желеньский делает примечание: "Все в то время понимали, что "мать" - обозначает Польшу, а отъезд братьев - обозначает ссылку в Сибирь. Только так можно было говорить в печати о Польше". Я цитирую по памяти, но это дела не меняет.
Проф. Луцкий редактировал в 1929 г. популярное издание о "Союзе филоматов", разгромленном в 1824 год Новосильцовым. В этот союз виленской молодежи входили Мицкевич, Зан, Чечот, Ежовский и др.
В своем интересном предисловии, проф. Луцкий пишет, что долгое время единственным источником сведений о филоматах - была III-я часть "Дзядов" Мицкевича, а затем устное предание. Вокруг филоматов создалась легенда, в печати же царило молчание, и не только под давлением внешней цензуры, но и под давлением цензуры внутренней. Нельзя было публично делиться своими воспоминаниями о филоматах, во-первых, чтобы не повредить живущим в ссылке, а, во-вторых, чтобы как-нибудь не уменьшить их патриотических заслуг. Только в начале 20-го века, неожиданно для многих, краковская Академия Наук получила в свое обладание тщательно дотоле запрятанный архив филоматов, и в 1913 году издала 5 томов переписки филоматов. Война прервала это издание, и лишь в 1920 г. издание архива возобновилось. Оно еще не закончено до сих пор.
За недостатком подлинных материалов, творилась легенда. Биография Мицкевича превратилась в своеобразное "житие св. Адама". Такая легенда, силою вещей, творилась во всех областях польской истории, польской литературы, ибо главной задачей угнетеннаго народа - было сохранение своего лица, поддержании в широких кругах веры в освобождение, поддержка энергии, и культ героев. Чтобы выдержать давление стольких "атмосфер" надо было во что бы то ни стало поддерживать силу сопротивляемости. Поддерживать ее хотя бы ценою исторической и художественной правды…
             Такие писатели как Прус, Ожешкова, Сенкевич, Жеромский сознательно себя ограничивали, надевали железный корсет на свое художественное дарование, чтобы как-нибудь не повредить польскому делу. Художественная правда подчинялась правде политической
       То же самое замечалось и в искусстве изобразительном. Уж кажется Ян Матейко достаточно послужил апофеозу польской истории. Однако, от него требовали большего, и это несомненно во вред художнику как таковому. Маститый Александр Свентоховский в своих воспоминаниях выражает недовольство Матейкой за то, что польский художник не использовал в своей живописи (!) политики Бисмарка в Познани. Он высказывает подозрение, что Матейко остался равнодушным к пруссификации великой Польши благодаря влиянию галицийских "станчиков", охранявших добрыя отношения с Пруссией (см. "Вядом[осци] Литер[ацке]" от 24 апр.). Г-н Свентоховский не сознает, очевидно, как унижает он высокое звание художника превращая его исключительно в орудие политики.
            Когда Польша возродилась, оказалось, что ей приходится заново пересматривать свою историю, заново переоценивать свою литературу. Пришлось лечить отравленную польскую душу, выпрямлять ее. Сделать это нелегко, ибо на это требуется время, "оздоровление глаза", и внутреннее успокоение, вернее, уверенность в том, что Польша стала на ноги, и ее второй раз с карты Европы не вычеркнут. А эта уверенность могла придти лишь со стабилизацией польской государственности. Где тут пересматривать родную историю, переоценивать родную литературу, когда большевики под Варшавой, когда границы не установлены, когда Литва зарится на Вильну, когда знатный иностранец, которому только не лень, пересматривает вопрос о коридоре, Гданьске и т. д. и т. д. Польше трудно перейти к спокойной культурной работе, потому что ей этого не позволяют внешний силы, не говоря уже о страшном хозяйственном кризисе, который она переживает вместе со всеми.
И тем не менее, медленно но верно, упорно и последовательно, глаза поляка становятся нормальными, зрячими, организм его освобождается от ядов неволи.
                          Началось с "од-кумирения". Не знаю, как иначе обозначить борьбу с "бронзовництвом".
Застрельщиком явился Бой-Желеньский, один из самых талантливых современных критиков и публицистов, не только в Польше, но и в Европе. Он подошел к Мицкевичу, как к живому человеку, которому ничто человеческое не чуждо. По его мнению, из Мицкевича, так же как из многих других великих польский людей, сделали бронзовый кумир, условный и мертвый. Благодаря этому Мицкевич как бы ушел из жизни современнаго поляка, стал для него чуждым и далеким. Живая любовь, подлинный культ, превратились в обрядность, в суеверие.
По существу, Бой-Желеньский, конечно, прав.
                     Но как всегда, в первой фазе борьбы за правое дело, приходилось несколько рубить с плеча. Огрублять, избегать оттенков, для того, чтобы яснее обозначить позиции двух враждебных фронтов.
Постепенно, эта острота сгладилась, и необходимость "од-кумирения" стала общепризнанной истиной. Но что такое это "од-кумирение", как не "од-отравление", не дезинтоксикация!
             Бой-Желеньский, (не даром он по образованию врач), со всем блеском своего художественнаго таланта призывал поляков к выпрямлению своей души, к излечению от ядов неволи.
             И если его призыв нашел столь живой отклик в польском обществе, то это потому, что время работало на Бой-Желеньскаго, потому что органический рост польской государственности излечивал польскую душу, отрезвляя ее, освобождая от ядов неволи. Постепенно, наиболее чуткие представители польской науки и польскаго искусства стали здоровыми глазами смотреть на прошлое и настоящее Польши.
           Примеров тому много, но я приведу лишь два, наиболее ярких и наиболее недавних.
Я имею в иду роман г-жи Марьи Домбровской "Дни и Ночи", а затем "Меднаго Всадника" на польском языке. Юлиан Тувим перевел его почти "конгениально", т. е. перевел как бы не извне, а изнутри с внутренней свободой, преодолев давний спор "славян между собою".
                   Проф. Вацлав Ледницкий снабдил этот перевод большой статьей, в которой подверг коренному пересмотру колоссальный материал, накопившийся как в Польше, так и в России, об этой, некогда столь болезненной с обеих сторон, темы.
            И оказалось, что лишенная давних ядов тема - совершенно преобразилась, получила вечное значение проблемы о взаимоотношениях личности и государства. Правда Мицкевича и правда Пушкина противопоставлены ныне не как две чисто политическия, а потому и преходящия, правды, а как правды вечныя, метафизическия.
Такое-же значение имеет и замечательный роман г-жи Домбровской.
           О нем много писали, и сказали еще далеко не все. Если я доживу до появления в печати всех его четырех томов, может быть мне удастся осуществить свою мечту, и пояснить ту роль, которую роман призван, по-моему, сыграть в современной литературе не только польской. Сейчас он меня интересует, как одно из самых ярких доказательств дезинтоксикации польской души. Г-жа Домбровская, здоровыми, выздоровевшими глазами посмотрела на польскую жизнь в неволе. На жизнь незаметных ея героев, которые просто жили, страдали, любили, умирали. Благодаря повседневному труду и борению этих "незаметных" людей Польша дожила до своего освобождения.
Герои и толпа тоже вечная проблема, так-же как и проблема: государство и личность. Герои необходимы, без героев нет движенья. Но без толпы, вернее без серых людей повседневной жизни - герои остаются в безвоздушном пространстве.
Одиссей был одним из героев Троянской войны. Но почем знать, выдержал-ли бы Одиссей свои тяжкия странствия, если бы не было случайной встречи с королевой Невзикаей, которая стирала белье своих братьев, если-бы он не знал, что дома его ждет верная Пенелопа. Она ждала своего мужа двадцать лет, как Сольвейг ждала Пер-Гинта.
      Скромные герои г-жи Домбровской чтили тех, больших, героев польской истории. Наконец, они были связаны с ними. Роман начинается на фоне того опустошения в польском дворянстве, которое произошло после возстания 1863-го года. У всех этих на вид "маленьких" людей имеется свой "синодик" погибших. Но они прежде всего жили, боролись за свое существование, и принимая жизнь, смотрели на нее как на обязанность перед собой, семьей и землей. Как бы ни была трагична история народа, жизнь человеческая имеет свою извечную трагедию, свои радости, свои печали. Сколько раз в истрии всех народов и всех эпох повторялось прощание Гектора с Андромахой, сколько Антигон "незаконно" хоронили прах своих братьев погибших в междоусобной войне. Утверждая жизнь, утверждая историю своего народа, Марья Домбровская взглянула на недавнее прошлое с той человеческой любовью, которая умеет прощать, потому что понимает.
               Она уже излечилась от яда неволи, у нея здоровые, видящие очи.
        Особенно знаменательно, что ея роман имеет большой успех. Роман еще не закончен, а первый том уже вышел вторым изданием. Это показывает, что душа польскаго народа постепенно выпрямляется.
               Недавно талантливый польский поэт Казимира Иллакович произнесла в Женеве речь о моральном разоружении.
          Исходя из предпосылки, что именно писатели должны первыми очнуться от того угара ненависти, который завладел миром, она призывала всех художников слова положить начало моральному разоружению народов.
    Мужественный и благородный голос г-жи Иллакович не одинок: роман Марьи Домбровской, книга Юлиана Тувима и Вацлава Ледницкаго служат тому драгоценным доказательством…

 Д. Философов

Д. В. Философов. Дезинтоксикация // Молва. 1932. № 17, 24 апреля.

Подготовка текста © Ирина Мотыгина, 2003.
Публикация © Русские творческие ресурсы Балтии, 2003.