Философов Д. Большому кораблю большое и плавание: О сливках общества, пустыне Гоби или Шамо, игре в бирюльки, единой идее, бесчинстве и прочем // За свободу. 1927. 25 сентября. № 220 (2252). С. 2–4. [«Новый корабль» № 1]

Д. Философов

Большому кораблю большое и плавание

О сливках общества, пустыне Гоби или Шамо, игре в бирюльки, единой идее, бесчинстве и прочем

I.

«Новый корабль» и по внешнему виду, и по содержанию очень напоминает выходивший в прошлом сезоне «Новый дом».

Но почему-то «Новый дом» остался недостроенным, и большинство его руководителей приступило к изданию журнала «Новый корабль».

Эта перемена названия имеет некий внутренний смысл.

Действительно, мы, эмигранты, дома не имеем, да и не можем притязать на него. Строить новый дом за границей — нецелесообразно и в высокой мере бесполезно. «Новый дом» надо строить там, в России. Здесь же мы должны до конца остаться бездомными странниками, не прилепившимися к чужой земле.

А потому символ «корабля» гораздо более подходит для неоседлой эмиграции, нежели символ «дома», хотя бы и «нового».

Трудно, конечно, судить о новом начинании по первому выпуску в каких-нибудь 50 страничек. Пока что мы имеем априорно дело с энергией потенциальной, с намерениями и предположениями, а не с реальными достижениями. Для окончательной оценки как самого журнала, так и той группы, которая пустилась в путь на новом корабле, надо еще подождать.

Однако одно положение можно высказать уже сейчас, основываясь на небогатом материале первого выпуска.

Новый корабль плавает не по морской пучине, а в безопасном искусственном бассейне.

В парижских городских садах, как Тюлльери, так и Люксембургском, имеются бассейны, в дневные часы переполненные детскими корабликами. Большинство этих игрушечных корабликов отличаются изяществом. Бывают «большие» парусные суда. Бывают быстроходные, совершенствованные «крейсера» и даже «моторные» лодки.

Эти невинные бассейны и невинные детские флоты доставляли мне в свое время много художественных наслаждений. Увлечения детворы, вопли нянек и мамаш, когда моряки по неосторожности падали в «море», плач детей, когда тонул их корабль — все это было зрелищем успокоительным и в высшей степени добродетельным.

«Новый корабль» поплыл именно по такому «садовому» бассейну.

Но насколько лицезрение детских моряков успокоительно и приятно, настолько неприятное впечатление оставляет игра взрослых эмигрантов с «Новым кораблем».

Во-первых, теперь нам не до детских игр, а во-вторых, в нашем распоряжении нет благоустроенных бассейнов. Мы брошены, буквально на щепочке, в самое что ни на есть «окиян-море», а потому странно видеть среди нас людей, которые строят детские кораблики, и воображают, что эти кораблики выдержат напор самой нормальной морской волны, не говоря уже о буре.

Ввиду этого, мне кажется, правильнее было бы новый журнал назвать «Новым корабликом», а не «Новым кораблем». Это было бы менее претенциозно и более соответствовало бы действительности.

По существу, про новый журнал ничего нельзя было бы сказать «окромя хорошего», если бы он был без претензий, просто литературным журналом, с хорошими стихами и беллетристикой.

Что можно возразить против стихотворений З. Гиппиус, Нины Берберовой, Довида Кнута, Юрия Терапиано и рассказов Буткевича.

Художественное творчество является одной из самых значительных, я бы даже сказал святых, задач русской эмиграции.

Но журнал этим не ограничивается. Он хочет иметь свою политику, свою философию, словом, свою идеологию.

Я говорю «хочет», а не «имеет», потому что первый выпуск журнала эту идеологию тщательно «прикрыл», не раскрывая своих карт.

Нет сомнения, что у таких сотрудников журнала, как Гиппиус и Мережковский, идеология имеется. Но, должно быть, по тактическим соображениям оба они отошли в тень. Гиппиус ограничилась стихами, Мережковский очень возвышенной статьей, без всякого пафоса. Слишком он старался никого не отпугнуть.

Все же остальное — начиная с редакционного вступления о задачах журнала, ничего не говорит ни уму, ни сердцу. Не то «небесные миндали», не то брюзжание на существующие эмигрантские журналы и газеты. Они, мол, невежественны в вопросах литературы и искусства. (См. статью одного из членов редакции, г-на Терапиано, о «Журнале и читателе»).

Мне совершенно непонятно, почему журнал загрузил свой корабль таким малоценным грузом. Никаких взрывчатых веществ. Одна лишь пресная, тепловатая вода. Кому и для кого это нужно, остается тайной редакции. Чувствуется, что новый журнал жаждет воды «живой», что насквозь бездарное и «мистически» реакционное «Звено», как омела выросшее на соглашательских «Последних новостях», новому журналу глубоко чуждо.

Он не хочет быть «Звеном» номер второй.

Но чем он хочет быть — неизвестно.

Первый номер свидетельствует лишь о непреодолимом желании двух львов, близких к журналу, спрятать свои львиные когти, превратить благородную лапу хищников в ласковую, бархатную лапку ангорской кошки.

Хочется верить, что это приспособление львов к среде травоядных, что эта добровольная «мимикрия» — явление чисто временное. Продукт слишком тонкой и для неискушенных людей непонятной тактики.

А потому я не теряю надежды, что в ближайших номерах мы познаем льва, по когтям его.

Даже двух львов.

II.

Конечно, если очень захотеть, если вооружиться телескопом, микроскопом, пробиркой, всяческими химическими реактивами — (а где же найти такое научное оборудование при наших эмигрантских условиях!) — можно было бы раскрыть тайные цели журнала в приложении к нему, в отделе «Зеленая лампа».

В этом отделе напечатан, более или менее стенографический, отчет о прениях во вновь учрежденном в Париже литературном обществе «Зеленая лампа».

Первое собрание состоялось 5 февраля 1927 года, второе — не указано когда, но еще в прошлом «сезоне», вскоре после первого.

Напечатанные до сих пор отчеты относятся к этим двум первым собраниям. Редакция заявляет, что отчеты о дальнейших собеседованиях будут помещены в следующих номерах «Нового корабля».

Первое собрание открылось докладом В.Ф. Ходасевича о той «Зеленой лампе», которая существовала в Петербурге в первой четверти прошлого века. (Доклад этот мы перепечатываем сегодня).

Роль «Зеленой лампы», по словам докладчика, была очень скромной, но среди окружавшей ее тупости, умственной лености и душевного покоя, она «оттачивала мысль».

Новая «Зеленая лампа», по примеру своей крестной матери, тоже не собирается «перевернуть мир», она хочет на своих собраниях «о многом помыслить, не страшась выводов».

Затем говорил Мережковский уже о «Зеленой лампе» новой. (Его краткую речь мы тоже сегодня перепечатываем).

«Пламя нашей лампы сквозь зеленый абажур — вера сквозь зеленый щит надежды. Вера в свободу с надеждой, что Свобода и Россия будут одно».

Таковы задачи.

Затем начинается выполнение их.

На первом собрании, «мыслил, не страшась выводов» (слова Ходасевича) и объединил «Россию со Свободой» (слова Мережковского) М.О. Цетлин в своем докладе «о литературной критике».

Судя по краткому изложению доклада, выводы докладчика отнюдь не страшны, и он мог бы быть прочитан без всяких опасений в большевистском Лефе.

В прениях по докладу принимали участие гг. Адамович, Вишняк, Гиппиус, Злобин, Мережковский, Оцуп, Терапиано.

Второе собрание было более боевым.

Докладчиком выступила З.Н. Гиппиус.

Тема доклада — «Русская литература в изгнании».

Доклад этот приведен в отчете довольно подробно, так же как и вызванные им прения.

В прениях на этот раз участвовали: гг. Ходасевич, Мережковский, Бунин, Ст. Иванович, Вишняк, Адамович. Причем Бунин и Мережковский выступали два раза.

Как видит читатель, даже не зная содержания доклада и прений, можно позавидовать «Зеленой лампе».

«Крезы», не первые попавшиеся эмигрантские болтуны, а самые «сливки общества»…

Лет двадцать пять тому назад петербургское религиозно-философское собрание избрало своим председателем вновь назначенного профессора петербургского университета по кафедре истории церкви, Андреева. Он только что прибыл из Киева в «столицу». Бурлацкой складки, немножко бегемотистый, он оказался человеком очень застенчивым и донельзя скромным. «Столица» и имена участников религиозно-философских собраний ему страшно импонировали.

Приняв на себя обязанности председателя, он счел долгом поблагодарить собрание за оказанное ему уважение.

Начал он свою речь приблизительно так:

Вступая в сливки общества, я приношу искреннюю благодарность и т.д.

Для художественного воображения тут открывалась целая картина, как грузный профессор своими большими ногами ходит по сливкам общества.

Если бы я попал в Париж на вышеупомянутое заседание «Зеленой лампы», я себя почувствовал бы, как проф. Андреев: в самых что ни на есть сливках нашей эмиграции.

Особенно после Варшавы.

В Париже — богатые пажити Голландии, тучные молочные коровы и неисчерпаемое количество сливок.

У нас — пустыня Гоби или Шамо.

В этой пустыне валяются неубранные трупы верблюдов. Не то что сливок, не то что воды живой, а самой обыкновенной воды нет.

С бесстрастностью буддийского бонзы один уважаемый «нотабль» нашей колонии тщательно регистрирует, как Плюшкин, все эти мертвые верблюжьи души. У него заведено на сей предмет даже особое «дело» в синей обложке.

На обложке начертано:

«Союз объединенных верблюжьих мертвых душ». «Пустыня Гоби или Шамо, лета от рождения Будды такие-то».

III.

Не то в Париже.

Там — как я сказал выше — вкусные сливки.

Всегда приятно послушать беседу умных, талантливых и культурных людей, даже когда они говорят… о пустяках.

У нас, в Варшаве, когда наши символические верблюды были еще живы, даже о важных и интересных вещах говорили так, что мухи дохли от скуки.

В Париже, согласно традициям парижских салонов, сумели поговорить интересно на тему, что такое вервие: веревка или вервие простое.

Явление это, в общем, отрадное. Такие беседы оттачивают если не мысль, то язык, и если, по проекту Мережковского, не объединяют «пока что» Свободы с Россией, то, во всяком случае, свидетельствуют, что сливки общества обладают свободным временем.

Но вот в чем вопрос:

Почему эти безобидные сливочные беседы следовало стенографировать и через полгода после беседы печатать?

Если уж опубликовывать салонные беседы эмигрантов, то надо это делать немедленно. Сегодня наболтали, завтра пожалуйте, уже напечатано. Битые сливки вещь деликатная. Скоро скисают. Особенно в наши времена радио, авиа, кино, вообще усиленной коловращаемости и быстротечности.

«Новый корабль» оказался воистину певцом зимою погоды летней. Битые сливки, свежие еще 5 февраля 1927 года, решительно скисли к 5 сентября того же года от Р.Х.

3-го марта скончался М.П. Арцыбашев.

7-го июня Коверда убил Войкова.

Потом высылки, потом убийство Трайковича.

Это наши местные (местные ли? Не слишком ли далеко ушел от жизни Париж, считая эти события «местными»?) события.

Произошли они на фоне событий куда более знаменательных.

Через три месяца после двух бесед в «Зеленой лампе» Англия прервала дипломатические сношения с Москвой.

А за месяц до выхода первого номера «Нового корабля» тихоновская церковь примирилась с большевиками.

Для нас, эмигрантов, эти события имеют потрясающее значение. Вот над этими событиями надо действительно «оттачивать мысль».

Относительно церковного НЭПа надо действительно подумать, выполнено ли в нем основное требование Мережковского: «соединение России со Свободой». Не есть ли этот церковный НЭП самый худший вид рабства, рабства религиозной совести?

Православие переживает неслыханную трагедию, и притом не случайную.

Ведь Мережковский эту трагедию давно предвидел!

Но он молчит.

Говорит Бердяев нечто «ультрафиолетовое». Ему радостно поддакивают соглашательские «Последние новости».

Говорит митр. Антоний, ввергая нас всех в соблазн, потому что говорит он в данном случае правду.

Православие, наше родное, русское православие, икону которого мы, конечно, несмотря ни на что, возьмем с собой на наш корабль, даже самый «новый», до сих пор не может найти пути соборной свободы и тянется к сильной, внецерковной, языческой власти. Митрополит Антоний — к старому самодержавию, цезарепапизму, митрополит Сергий — к новому деспотизму диавольских ублюдков.

А посередине, как маятник, колеблется митр. Евлогий и занимается дипломатическими «отписками». «Последние новости» и ему поддакивают, а кроме того утверждают, что трагедия церкви — дело житейское, серое» (!!). В реальности, мол, нет ни белого ни черного. Все серое, как передовица милюковской газеты.

Тут же Карташев вопит, что в каноническом смысле положение создалось небывалое!

И все растерялись:

Все обнаружили свое бессилие, свою неподготовленность. Сколько лет спорили, «оттачивали мысль» на тему о том, что каноничнее: власть Евлогия или Антония, канонична ли автокефалия польской церкви, канонична ли парижская духовная академия, а… Россию проглядели.

Царь Давид по нужде съел хлебы предложения. Совершил величайшее кощунство, и, во всяком случае, нечто очень «неканоническое».

Но зато он знал, чего хотел, не боялся и прозревал, что Бог именно с ним.

По-видимому, наши современные гностики это ощущение совершенно потеряли, иначе одни из них не превращались бы в церковно-политических начетчиков, а другие — не молчали бы.

Но «два льва» из «Нового корабля» делают хуже.

Они допускают, чтобы в недели страшного томления духа, в недели, когда, можно сказать, решаются судьбы русской церкви, г-да Злобин, Терапиано и Энгельгардт печатали подробности об игре в бирюльки, происходившей полгода тому назад!

Хочется знать, что думает Мережковский о церковной смуте, а он говорит о том, что «г-н Адамович не совсем понял, о чем идет речь» (см. стр. 45).

Боже милостивый!

Не все ли равно, что думает г-н Адамович! Не все ли равно, понимает ли он, о чем идет речь или нет!

Миры рушатся, а Мережковский занят воспитанием Адамовича!

Милюков за эти полгода сделал громадные шаги вперед по пути соглашательства, признал большевиков «законной властью».

А 5-го, или 35-го, февраля 1927 г. от Р.Х., З.Н. Гиппиус сочла удобным, или нужным, сказать:

«Милюков, хотя и поздно, многому научился» (стр. 37).

Как это понять? Что З.Н. Гиппиус поощряет соглашательство Милюкова? Или теперь, не 5-го или 35-го февраля, а 27 сентября она думает иначе, изменила свое мнение о Милюкове?

Нет, что-то на «Новом корабле» обстоит неблагополучно. Надо поднять желтый флаг и отвести его в карантин. Уж слишком он дискредитирует некоторых наших духовных вождей, «сливки» нашего эмигрантского общества.

IV.

Я сознательно говорю резко. Когда корабль тонет — не до расшаркиваний, не до условной вежливости.

Конечно, когда тонет не тот кораблик, в уютной рубке которого поставлена лампа с зеленым абажуром, а гибнет корабль, нагруженный высшими ценностями.

Не помню кто, кажется, блаженный Августин, сказал, что бывают времена, когда надлежит «бесчинствовать».

Мы переживаем именно такие времена, а потому «бирюльки» «Нового корабля» совершенно нестерпимы.

Покойный Михаил Петрович был органически чужд всевозможным «бирюлькам» эмиграции.

Он себя ограничил (совершенно сознательно), сделался человеком единой идеи и посвятил себя всецело ее проповедыванию, не оглядываясь по сторонам.

Каюсь, в начале его проповеднической деятельности в Варшаве я старался смягчить его пылкое слово, путался заставить его смотреть вокруг и без нужды не дразнить старых, но крикливых, гусей.

Много он мне доставлял огорчений.

Но потом я понял, что такое одергивание человека, который идет по канату через Ниагару — почти преступно. Арцыбашев принял на себя некий подвиг, дал некий обет, и не нам было ему мешать.

Он говорил прямо, без обиняков, все, что думал, не соображаясь с тем, поймут ли Адамовичи, о чем идет речь, и научился ли чему-нибудь Милюков или нет.

Не для Милюковых и Адамовичей писал он, не своим сверстникам и отцам проповедывал он свою непримиримость.

Он обращался к «вобле».

Можно не соглашаться с той единой идеей, которой служил покойный изгнанник, но всякий должен признать, что он ей отдался до конца, служил до смерти. Он умер от изнеможения, сгорел на костре, им же самим зажженном.

Но проповедь его не пропала даром. Его единой идеей загорелись никому дотоле неизвестные представители воблы.

Правда, они страшно не культурны!

В салоне «Зеленой лампы» они оказались бы не уместными.

Подумайте, они не только не знают, что думает Адамович, но вообще о сем знаменитом человеке никогда ничего не слыхали.

Зато они знают Арцыбашева, его единую идею они приняли в сердце свое и ради нее готовы претерпеть все, даже смерть.

Не бояться собственных мыслей, верований, упований. Не ждать того времени, когда Адамовичи поймут, наконец, о чем идет речь, того времени, когда Милюков еще более «подучится».

Но если бы «два льва» из «Зеленой лампы» выбросили эту самую лампу к черту, предоставили Адамовичей собственной судьбе и стали говорить полным голосом, — они сделали бы большое дело.

Кто-то, где-то их бы услышал. Вот, как большевики, «поверх правительств», обращаются к рабочим «массам».

Пусть и Мережковский и Гиппиус поймут, что им надлежит или умолкнуть, отойдя в сторону, на что они имеют полное право и за что их никто не осудит, или говорить громким голосом, «поверх» Милюковых и Адамовичей, без обиняков, без тактики.

Играть сейчас в бирюльки таким людям, как они, — как-то непристойно.

Большому кораблю большое и плавание.