Эмиграция переживает сейчас очень ответственный момент своей истории. На командных высотах ея замечается не только окостенение, или закоченение, но и обезлюдение. «Злые старички со стажем» уходят, постепенно, в мир иной, а те, которые еще живы, и по старой привычке стоят на командном мистике, — утомились, стали подслеповаты, глуховаты. Каковы бы ни были, на взгляд молодежи, недостатки старшего поколения, нельзя от него требовать, чтобы оно помолодело, отказалось от своей рутины, пересмотрело свою тактику и даже свою стратегию.
         Не надо забывать, что представители старшаго поколения — пересмотр своих взглядов, изменение их — считали-бы изменой.
         И они по своему правы. Поэтому и спорить с ними не пристало, так как их не переубедишь. Наконец, они постепенно сходят со сцены, и недалек уже час, когда они перейдут в историю, или в забвение.
         При нормальных условиях — смена поколений обозначает и смену на командных высотах. Не только при монархическом строе, но и при всяком «установившемся» строе — наследники заранее известны. Все равно, скончается ли английский король, или президент французской республики, одинаково мы вправе воскликнуть: король скончался, да здравствует король!
         Совсем иначе обстоят дела в нашей своеобразной стране без территории и без государственная аппарата, именуемой «эмигрантским разсеянием». Зиждется оно исключительно на идее, существование его зависит от интенсивности его воли к бытию. Свою разбросанность по всему земному шару эмиграция преодолевает лишь общим, единым для всех языком.
         Но надо понять, что длительное пребывание на чужбине чрезвычайно способствует исчезновение основной идеи эмиграции, ослабление ея воли к дальнейшему бытию, забвению ею родного, своего, языка.
         Каковы бы ни были недостатки старшаго поколения, за ним имеется одна безспорная заслуга. Заняв командныя высоты, оно предохранило эмиграцию от слишком быстраго превращения ея в беженство, а затем и от растворения ея в стихии чужой национальности, чужих государств. Не надо забывать, что Россию покинули не только доблестные борцы в рядах белой армии, не только идейные враги восторжествовавшаго в России и режима, но и толпа людей безсознательных, толпа классических беженцев, бегущих всегда и везде совершенно стихийно, во имя первичнаго инстинкта самосохранения.
         В первые годы эмиграции эта задача сохранения эмигрантской идеи от засорения ея беженскими инстинктами была, однако, куда легче, нежели ныне.
         Во-первых, на западе отношение к большевикам было совсем иное, нежели ныне. Знаменитое изречение Ллойд-Джорджа, что торговать можно и с людоедами — поразило, в свое время, далеко не одних лишь эмигрантов. Ныне, в возможности «торговли с людоедами» уже никто не сомневается. Советское правительство признано де юре, и речь идет уже не о случайной торговлишке с людоедами, а о торговых договорах и товарообмене с советской Россией. Если в первые годы существования эмиграции приютившия ее государства относились к ней, как к величине политической (дружественно или враждебно — это в данном случае не столь важно), то ныне к ней стали относиться, как к величине фиктивной. На нее смотрят равнодушно, как на необходимое зло, и нетерпеливо ждут того неизбежнаго момента, когда она, наконец, исчезнет просто силою вещей, распылится, ассимилируется с той национальной стихией, в которой она, благодаря чистой случайности, очутилась. Если старшему поколению ассимилироваться было невозможно, то, по здравому смыслу и историческому опыту, ассимиляция второго поколения уже более возможна, а для третьяго — даже неизбежна.
         С другой стороны, изменились, с течением времени, и те беженцы, которые наводнили Европу вместе с эмигрантами. 15 лет тому назад они были куда ближе к эмиграции, а следовательно и к русской национальной стихии. Если они не чувствовали с такой остротой, как идейные эмигранты, своих обязанностей по отношению к покинутой родине, то тем не менее, они придерживались своего стараго быта, цеплялись за него, инстинктивно сохраняли свой национальный облик. Ныне их дети, в большинстве своем, эти бытовыя условия потеряли, вошли в чужой быт, усвоили язык и нравы той стран, в которой они очутились. Подвижность беженских масс прекратилась. Беженцы осели и потихоньку, полегоньку, предались той частной жизни, той обывательщине, которой предавались их родители, бежавшие из России. Всеобщий кризис, обострение борьбы за существование — ускорили этот процесс ассимиляции. Не до жиру, быть бы живу.
         Таким образом, в разрезе сегодняшняго дня, положение представляется в следующем виде:
         На командных высотах — оскудение, омертвение, и вовсе не по внутренним причинам, не потому, что «кто-либо сдал свои позиции, а по тому, что возраст берет свое, потому, что коса смерти никогда не ржавеет.
         На низах — упорная ассимиляция беженцев, окончательная потеря ими национальнаго лица, родного языка, родного быта.
         Более того, и верхи и низы парализована всеобщем материальным оскудением и полным равнодушием к их судьбе со стороны приютивших их государств. Эмиграция стала ненужной и политической роли уже почти не играет.
         Так думают, по крайней мере, все так называемые «здравомыслящие люди, имя которым, по евангельскому слову, «легион».
         При подобных условиях, на малое стадо сознательных эмигрантов падает величайшая ответственность. Можно сказать, что от этого малаго стада зависит дальнейшее существование эмиграции, сохранение ея национальнаго лица, утверждение самаго смысла ея бытия.
         Нельзя, конечно, геройствовать за чужой счет. Ни на кого нельзя возлагать бремена неудобоносимыя. Из этого, однако, не следует, что мы вправе себя обманывать, что мы должны отказаться от самаго драгоценнаго «права человека и гражданина», отказаться от ясности сознания.
         Поэтому нельзя упрекать тех, кто сознательно, а не по безволию и лености мысли, отрицает возможность дальнейшаго существования эмиграции, кто сознательно уходят в частную жизнь, ассимилируется, или сознательно покидает сию юдоль печали и воздыхания.
         Когда уставшие, ослабевшие, разуверившиеся сознательно покидают эмигрантский фронт, они делают полезное, в высшей степени гигиеническое дело. Они оберегают фронт от разложения. Фиктивное число бойцов — вещь вредная и опасная. Одной из причин крушения русскаго фронта — была непрестанная мобилизация, благодаря которой все города наполнились анархическими, легко поддающимися разложению толпами необученной, недисциплинированной солдатчины.
         Сознательно ушедшие с фронта эмиграции русские люди — как бы умерли для эмиграции, погибли как бы от тифа или дезинтерии. Мертвые срама не имут. Похороним их и забудем их. Мертвый в гробе мирно спи...
         Оставшиеся же на фронте должны подсчитать свои силы. Как бы ни были на внешний взгляд ничтожны эти силы — им по крайней мере никто не мешает проявить свою волю к жизни, к бытию, к возрождению, к борьбе. Мне, лично, даже кажется, что нынешнее тяжелое положение эмиграции, что нынешний решающий момент в ея жизни — имеет свои хорошия, положительныя стороны. Нынешний момент всецело подтверждает правду активизма, не только как тактическаго метода, как тактики, но и, если можно так выразиться, подтверждает правду активизма, как миросозерцания, как умонастроения.
         Если эмиграция сохранит свою идею, сохранит свое бытие и волю к действию, а я твердо верю, что именно так и будет, то произойдет это исключительно благодаря сохранившемуся в ея рядах духу активизма.
         Именно этот дух активизма возродит эмиграцию, обновит ея командныя высоты, произведет новую дифференциацию в толпе разлагающихся беженцев и создаст новые кадры сознательных эмигрантов, достойных высокаго звания эмигранта, достойных занять командныя высоты, как политическия, так и культурно-общественныя.

         Итак, перед нами два пути: или последовательное и безпощадное отрицание эмиграции; признание ея роли законченной, дальнейшее существование ея безсмысленным и невозможным. Похороны эмиграции, как таковой, уход эмигранта в личную жизнь, растворение его в стихии приютившаго его народа.
         Второй путь — путь утверждения, путь возрождения. Ясная, незамутненная идея эмиграция. На этом пути нет боязни неуспеха, нет подобострастнаго преклонения перед успехом.
         К сожалению, большинство эмиграции проникнуто разлагающим оппортунизмом. Не идет ни по тому, ни но другому пути. Многочисленные оппортунисты не верят в творческия и действенныя силы эмиграции, но тем не менее не порывают с последней.
         Они не впрягаются в жизнь приютившей их страны, не берут на себя никакой ответственности за то, что в ней делается. И это на том основании, что они — эмигранты.
         С другой стороны, они не впрягаются и в жизнь эмиграции, не несут ответственности за ея взлеты и падения, потому что, согласно «здравому смыслу», все усилия эмиграции безполезны.
         Эти полу-эмигранты, якобы разумные политики и якобы благородные всечеловеки, самые опасные враги эмиграции. Они налагают свою костлявую руку мертвеца на живую часть эмиграции, парализуют ея волю, затемняют ея сознание.
         С этими мудрым пискарями надлежит безпощадно бороться.
         У Мицкевича есть одна поразительная статья. Напечатана она была в эмигрантском журнале 1833 года — «Польский паломник» (Рilgrzym Роlski).
         В Париж Мицкевич прибыл 1 августа 1832 года**). В начале декабря вышли знаменитыя «Книги Народа Польскаго и его паломничества». В январе 1833 года появилась в свет III-я, так называемая, «Дрезденская», часть «Дедов».
         В это же время, точнее, с декабря 1832 года, он приступил к работе над «Паном Тадеушем». К концу мая были уже закончены первыя четыре песни поэмы, в первоначальной редакции.
         Столь интенсивная работа над самыми значительными своими произведениями совпала для поэта с деятельным участием в эмигрантской жизни, где кипели страсти, процветали споры и ссоры, усиливались болезни и нужда. «Польский паломник», который Мицкевич начал редактировать 1 апреля 1833 г., подвергся обстрелу с обоих флангов. Правые (группа монархистов) обвиняли его в радикализме, не могли простить Мицкевичу, что в «Книгах Польскаго Народа» он столь резко отзывался о монархах; левые, которые увлекались передовыми течениями Франции, идеями утопическаго социализма и всечеловеческаго идеализма, обвиняли его в провинциальном национализме, с неохотой смотрели на религиозный облик его «Книг Народа Польскаго».
         Применяясь к нашему эмигрантскому жаргону, Мицкевича эпохи «Польскаго Паломника» следовало бы назвать «непредрешенцем», «непримиримым» и «активистом».
         Несмотря на разгром возстания 1830—31 года, несмотря на тяжелое положение эмиграции, на ея неорганизованность, на споры и ссоры ея вождей, дух непримиримаго активизма в ея рядах не заглох. В ея рядах находились «безумцы», которые шли на риск, предпринимали не только неразсудительныя, но и опасныя действия.
         В марте 1833 года вторглись в Польшу небольшая группы эмигрантов под предводительством Заливскаго, Завиши и Волловича. Они надеялись поднять крестьянское возстание. Их безумная попытка окончилась полной неудачей. Участники подверглись жестокой расправе, многие из них поплатились жизнью. Заливский долгие годы томился в австрийской крепости Куфштейн, молодой энтузиаст Завиша был повешен, так же, как и Воллович. Начались суровыя репрессии в самой Польше, над местным населением.
         В апреле того же года из эмигрантскаго лагеря в Безансоне несколько сот бывших военных поляков, под предводительством полковника Оборскаго, услышав о начавшейся будто бы в Германии революции, перешли швейцарскую границу, чтобы оттуда пробраться в Германию, к Франкфурту, на помощь революционерам. В Швейцарии они узнали, что в Германии никакой революции нет, во Францию же их обратно не пустили. Им пришлось остаться в Швейцарии, где их приняли без всякаго удовольствия.
         В польской эмиграции эти две безумныя попытки вызвали смятение. И правые и левые их жестоко осудили.
         На защиту их выступил один лишь Мицкевич в двух статьях, помещенных в «Польском Паломнике» 19 и 27 мая 1833 года. Останавливаюсь лишь на второй, т. к. она имеет непосредственное отношение к моей теме.
         Называется она «О людях разсудительных и безумных» (См. Сеймовое издание, т. VI, стр. 221).
         Мицкевич начинает ее следующими словами: «Первое появление в Польше людей по должности разсудительных и по профессии дипломатов — приходится на время перваго раздела Польши».
         Далее, с гневным сарказмом, приводит он многочисленные примеры торжества этих разсудительных людей.
         Остановлюсь на одном из этих примеров.
         «Когда Костюшко, — пишет Мицкевич, — встал во главе своего народа, когда Варшава была освобождена, король Станислав Август, принимая депутацию революционеров, чуть не плача, сказал ей: «Это все прекрасно. С’еst sublime! Но, господа, разве это разсудительно? Что из этого выйдет?»
         «Костюшко, — замечает Мицкевич, — скончался в изгнании, но прах его народ похоронил в усыпальнице польских королей. Разумный же Станислав-Август был похоронен с королевскими почестями... в Петербурге»...
         «Какой же отсюда вывод, — спрашивает Мицкевич. — Вывод тот, что разсудительность, т.-е. сообразование с меняющимися условиями ежедневной жизни, не может быть высшим судом действий, разсчитанных на века и поколения, что разсудительность очень часто не совпадает с народным разумом... В эпохи, когда умы, больные софистикой, позволяют себе судить обо всем, разум человечества, изгнанный из книг и прений, прячется в последнем окопе, в сердцах людей чувствующих. Указанием для этих людей служит сознание долга... И если кто нибудь нас спросит, в чем состоит сейчас, в этот именно час, долг Поляка, когда происходят те или иныя события, — мы не берем на себя обязанность судьи, мы не в состоянии дать совет человеку, которому совесть его ничего не говорит! Пусть он ждет, пусть не вмешивается в ход событий и не участвует в словесных состязаниях...»
         «Наш журнал, — заключает Мицкевич, — не осмеливается судить своим разсудком начинания и действия людей, которые чувствуют, что должны, что могут и умеют сделать нечто великое для своей родины»... (стр. 221—224).
         В другом месте он говорит: «Смелыя начинания, предпринятыя против врага, можно проиграть при самой доброй воле. Но человек, преисполненный жертвенности, может погрешить лишь против себя лично, может погубить лишь себя. По отношение к родине — он непогрешим» (стр. 118).
         Согласитесь сами, что статья эта, почти забытая современными поляками, звучит для нас, эмигрантов-активистов, будто она была написана вчера, а не ровно сто лет тому назад...
         Наиболее существенныя эмигрантския группировки не одобрили статей Мицкевича. Вскоре «Польский Паломник» прекратил свое существование.
         Долгое время спустя, основатель «Паломника», давний приятель Мицкевича еще по Вильне, Янушкевич, писал сыну поэта, Владиславу:
         «Ты спрашиваешь меня, почему «Паломник» не имел успеха? Как на это ответить? Скажу лишь, что никто из нас ничего не приобрел, только потерял. А я в придачу к этому, после выхода 14 го выпуска, был 31 июля выслан в Бельгию». (Владислав Мицкевич «Жизнь Адама Мицкевича» Т. II, стр 262).
         Разве неуспех «Паломника» не служит для нас утешением, не является поощрением для тех эмигрантов, повременныя издания которых не имеют успеха вовсе не потому, что они плохи, а потому, что они недостаточно разсудительны?

         Меня могут спросить: какое отношение имеет все, сказанное выше, к теме наших собеседований в Литературном Содружестве, собеседований, которым мы посвящаем вот уже четвертое собрание?
         Мне кажется, что все, сказанное мною, имеет самую непосредственную связь с вопросами нами затронутыми, с вопросами о трагедии русской литературы, русскаго театра, трагедии русскаго писателя в изгнании.
         Прежде всего, как я не раз это говорил, активизм нельзя свести к тактике или проповеди известных, весьма определенных действий. Активизм охватывает психологию эмигранта во всей ея целокупности, проявляется во всех областях действия: культурнаго, общественнаго и политическая. В активизме проявляется в меру сил каждаго из нас, не только действенная любовь к родине, но и некоторая философия истории, столь противоположная той, что господствует в умах «разсудительных» людей запада и в больных мозгах властвующей Москва. Активизм есть прежде всего уважение к личности, признание творческой роли личности в истории, преклонение перед героем. По мнению активистов, историю двигают не только железные законы материальных причин и следствий, не только экономический материализм, но, главным образом, творческая, духовно богатая личность. Не подчинение материи, а овладение ею — такова сущность активизма. Бытие от сознания, а не сознание от бытия — таков водораздел между марксистами и антимарксистами.
         «Разсудительные» люди встречают появление всякаго необычнаго таланта в литературе совершенно так же недоброжелательно, как встретили сто лет тому назад «разсудительные» поляки выступления полковника Оборскаго или Заливскаго с Завишей и Воловичем. Костлявая, мертвая рука «разсудительных» людей давит нашу литературу в изгнании. Правда, она давит молодую литературу всегда и везде. Но при нормальных условиях жизни это давление не столь опасно. Если свободное творчество не задавлено, как в советской России, тяжесть косности иногда даже полезна. Косность препятствует слишком легкому, дешевому успеху. Горе тому писателю, который сразу овладевает симпатиями широких кругов. Писатель пишет не только для своих современников. Из этого, однако, не следует, что писатель не тяготится своим одиночеством, что не ищет сочувствия, откликов, содружества. Он страшно нуждается в талантливом читателе. Величайшая ошибка думать, что читатель — это всякий читающий человек, все равно, что бы он ни читал, и как бы он ни читал. Вряд ли гоголевскаго Петрушку можно включить в число читателей. Сейчас читают очень много. Сейчас — библиотеки на каждом углу. Но читают обыкновенно лишь для того, чтобы «убить время». Поэтому так фальшивы и безполезны все статистики, которыя составляют библиотекари. Из того факта, что безчисленные Петрушки читают всякую дрянь, нельзя делать никаких выводов, кроме того, что Петрушка безсмертен.
         Как ни совестно, но приходится опять и опять привести несколько банальных примеров о неуспехе великих произведений.
         В 60 ых годах прошлаго века, при Наполеоне III, т.-е., до франко-прусской войны 1870 г., а следовательно и до основания германской империи, в Париже был поставлен «Тангейзер» Рихарда Вагнера. Сделано это было по инициативе княгини Меттерних, жены австрийскаго посла. Опера Вагнера торжественно провалилась. Оффенбах воспользовался этим, и в своей знаменитой оперетке — «Прекрасная Елена» — высмеял Вагнера. Оркестр несколько минут был предоставлен самому себе. Все играли кто в лес, кто — по дрова. Это должно было изображать музыку Вагнера. Оффенбах же господствовал не только в эпоху Третьей Империи. Оффенбаховщина господствует до сих пор.
         Достоевский, который не имел никакого отношения к музыке и вряд-ли когда либо слышал Вагнера, возненавидел Оффенбаха и оффенбаховщину лютой ненавистью. (См. «Зимния заметки о летних впечатлениях»).
         Просвещенные европейцы его, конечно, не читали, а если бы и прочли, то, конечно, ограничились бы презрительной усмешкой: эго, мол, проявление восточной души некультурного варвара...
         А вот — Римский-Корсаков. В одном из предсмертных номеров газеты «Молва» была помещена статья А. В. Амфитеатрова об успехе «Града Китежа» в знаменитом миланском театре «Ла Скала». «Град Китеж» высоко расценивается ныне не только любителями музыки, но и многими политиками праваго толка. В нем, мол, слышится голос русского мессианизма, чуть ли не евразийства.
         Но я отлично помню, как в студенческия времена я ходил на так называемые беляевские концерты в незабвенной зале Дворянскаго Собрания. Лесопромышленник Беляев тратил большия средства на поддержку «кучкистов», т. е. группы русских композиторов, возглавленных в свое время Балакиревым. Исполнялись произведения Мусоргскаго, Римскаго-Корсакова, Цезаря Кюи, Лядова, Бородина, Глазунова. Однако, большая зала Дворянскаго Собрания, несмотря на крайне дешевыя цены, была обыкновенно пуста.
         Сорок лет тому назад Римский-Корсаков считался еще страшным новатором, а ныне даже евразийцы признают его «классиком».
         Как бы там ни было, «Град Китеж» ныне в большом почете. А вот тридцать лет тому назад Мережковский и Гиппиус поехали в Светлояр, к тому озеру, куда погрузился «Град Китеж». Они были там в Иванов день, когда там собрались русские сектанты. Дневник этой поездки был напечатан в журнале «Новый Путь». На него тогда почти никто не обратил внимания: и просвещенные западники и не менее просвещенные эпигоны славянофильства проявили одинаковую разсудительность и тупость. Нужна была всероссийская великая катастрофа и появление «Града Китежа» на подмостках итальянскаго театра, чтобы самая проблема Китежа получила право гражданства.
         Мережковские, конечно, не были смущены отсутствием интереса русскаго общества к религиозным проблемам русскаго народа. Мережковский никогда избалован не был. Не забудем, что его «Вечные спутники», которые перед войною давались лучшим ученикам средне-учебных заведений в виде награды, были в конце 19-го века отвергнуты редактором либеральнаго «Вестника Европы», М. М. Стасюлевичем. Классическая же его книга «Лев Толстой и Достоевский» печаталась в журнале «Мир Искусства». Задумана была она, как статья, не более десяти листов. Я, в качестве редактора литературнаго отдела «Мира Искусства», был в ужасе, как эта статья все разросталась и разросталась. Первое издание книги я сам разносил по книжным магазинам и сдавал его на комиссию.
         Словом, примеров неуспеха хоть отбавляй. Теперь всем кажется, что Александр Блок сразу просиял. А я отлично помню об остром конфликте между Мережковским и редакцией «Русской Мысли», которая не приняла статьи Блока. Эта статья причинила крапивную лихорадку недавно скончавшемуся профессору А. А. Кизеветтеру. Он не мог допустить, чтобы подобное неприличие появилось на страницах разсудительной «Русской Мысли».
         Конечно, нельзя было требовать от почтеннаго профессора, чтобы он восхищался «Незнакомкой» или «Скифами». Однако не следует забывать и того, что довольно долгое время талант Блока признавал лишь очень ограниченный круг людей.
         Люди разсудительные и лишенные художественнаго слуха и глаза, приводят обыкновенно в свое оправдание, что мода создается «снобами». Более того, свое отрицательное отношение к литературе и искусству разсудительные люди оправдывают обыкновенно своими демократическими воззрениями. И выходит как то так, что все талантливое — не демократично, а все плоское, пошлое и бездарное преисполнено здоровыми началами республиканско - демократическая прогресса. Особенно смешно, когда выдумывают каких то «снобов» в эмиграции. Один видный публицист, исконный поклонник «штемпелеванных калош», открыл «снобов» даже в Варшаве, в нашем скромном и безобидном «Литературном Содружестве».

«Верхушка русской «литературной элиты» в Варшаве, — писал он в газете — «Сегодня» от 16 марта с. г., — стоит на значительной высоте, но количественно она так ничтожна перед лицом» огромной массы либо равнодушной к вопросам искусства читательской и обывательской среды, либо просто затянутой в болото обывательщины — бытовой и психологической. Тоненький слой высоко квалифицированной литературной молодой интеллигенции так слаб не только количественно, но и художественно-творчески, что старания искусственно ВЗДЕРНУТЬ ее на высоты утонченнейших исканий обречены не только на безплодность. но и ни окончательный отрыв способных людей от той среды, без отклика которой способные люди оказываются в безвоздушном пространстве. «Руководство этой литературной или жадной до литературы молодежью находится в культурных руках. Но, под прикрытием слов, в которыя вкладывается содержание, отрывающее мысль и душу от подлинно-прекраснаго и толкающее в сторону духовнаго снобизма, под прикрытием цитат, свидетельствующих о глубокой образованности цитирующих, но ставящих в совершенно безпомощное положение молодую и неизощренную в библейских пророках аудиторию, замыкается круг литературно эстетических исканий».

         Итак, «духовный снобизм» вздергивает тоненький слой интеллигенции на высоты утонченнейших исканий. Доказательством этого служат библейския цитаты, недоступныя варшавской молодежи. Говорить серьезно об этих цветах красноречия как-то неловко. Однако, принимая во внимание распространенность газеты «Сегодня» и ея претензию на культурность, приходится сказать хотя бы несколько слов об этих бумажных цветах.
         Как низко пал культурный уровень русской эмиграции, если цитата из пророка Исаи, или из Книги Иова считается «высотой утонченнейших исканий». Как низко пало в русской эмиграции элементарное уважение к русскому языку, если большая, распространенная газета, претендующая на культурность, позволяет себе «вздергивать» на дыбу этот самый «великий, могучий», и т. д. язык! Нельзя же в самом деле стремление хоть несколько поднять культурный уровень эмиграции подводить под кличку «духовный снобизм» и этим самым открывать дорогу художественной уравниловке, оправдывать невежество, как ценное завоевание «демократизма».
         Если верно, что цитаты из библейских пророков ставят нашу молодежь в безпомощное положение, то тем более необходимо подымать культурный уровень этой самой молодежи.
         Но я думаю, что положение не так уже плохо. Варшавская молодежь, не говоря уже о парижской и пражской, библейских цитат не боится. Не до такой степени она невежественна, как это думает просвещенная газета «Сегодня». Среди нея имеется то, что я назвал выше, талантливые читатели и талантливые слушатели, которые устали от «штемпелеванных калош». «Штемпелеванная калоша» — вещь в высшей степени полезная. Отрицать ея полезность было бы глупо. Не все эмигранты даже в состоянии покупать эти самыя калоши, что зачастую вредит их физическому здоровью. Но не единой калошей жив человек, и нельзя во имя калоши, относиться с пренебрежением к духовным потребностям хотя бы незначительной части русской эмиграции. Если мы не будем повышать культурный уровень эмиграции, если мы не будем стремиться к созданию группы талантливых читателей, а затем — талантливых писателей, то эмиграция исчезнет, потеряет свое лицо, потеряет ощущение русскаго языка и уважение к нему.
         От образования элиты, от установления иерархии ценностей, не мертвых — музейных, а живых и творческих, зависит самое бытие эмиграции и ея возрождение. Чем ненормальнее положена эмигрантской литературы и эмигрантскаго искусства, тем большим уважением должны они быть окружены, тем большую поддержку должны найти в нас подрастающие таланты, которые сейчас задыхаются, потому что их давит грубая нога, обутая в штемпелеванную калошу, потому что их связывает наша специальная эмигрантская цензура сверху и уравниловка — снизу. Наверху сидят два цензурных комитета: один в мундирах царскаго времени, который вычеркивает красными чернилами все, что несвойственно духу исконной табели о рангах. Другой — в западных сюртуках либерализма. Он вычеркивает все, что не соответствует духу чистаго парламентаризма, фракции, блоков и избирательной четырех-хвостки. А снизу слышатся претензии полуграмотных читателей, пред'являющих к писателю свои «заказы»: будь национален и изображай все в веселых и розовых тонах. По их мнению, писатель имеет право писать лишь на национальныя темы. Пушкин, если бы он жил среди нас, подвергся бы с их стороны жестокому осуждению. Подумайте только: в 1830 году, сидючи в Болдине, в карантине, он написал три поэмы: «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери» и «Пир во время чумы». Сюжеты в высокой степени не национальные. То ли дело генерал Краснов...
         Если я говорю об этом шутя, то из этого не следует, что тема, затронутая мною, не трагична. Если молодая эмиграция не станет активной в области литературы и искусства вообще, она распылится, а эмиграция исчезнет, потому что нам, старикам, уже недолго осталось жить. Более того, молодая эмиграция не исполнит своей крайне ответственной задачи. Не надо забывать, что литература в России пребывает в состоянии полнаго рабства. Особенно страшно, что советский писатель не имеет права молчать. Ему, под страхом суровых кар, приказывают исполнять полицейские заказы. Пусть наша эмигрантская свобода — тесная, она все-таки существует. Как бы ни были тяжки условия нашего существования, мы живем на свободе, а не в широкой тюрьме, как под'яремные писатели советской России...

         В эпоху издания «Польскаго Паломника» Мицкевич часто повторял: «Необходимо образовать орден» (Trzeba nam zakonu!)
         И мне кажется, что эта необходимость особенно остро чувствуется сейчас в русской эмиграции. Новая, молодая элита представляется мне, как орден бедных рыцарей...

Жил на свете рыцарь бедный.
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный.
Духом сильный и прямой.

Он имел одно видение,
Непостижное уму
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.

Полон чистою любовью,
Верен сладостной мечте,
А. М D. своею кровью
Начертал он на щите.

         В этот орден должны входить те рыцари, которые посвятили себя чему то более высокому, нежели они сами, которые безкорыстно служат или идее или действию. Служат Богу.
         Рыцарь ордена есть прежде всего человек характера, который не идет на мелкие компромиссы. А если так, то он лишен и дешеваго оптимизма. Он враг общераспространеннаго мнения, что надо пришипившись ждать, что Лига Наций всех примирит, что большевики эволюционируют, что история не что иное, как триумфальное шествие прогресса на фоне экономики. Словом, что все «образуется».
         Но если бедный рыцарь лишен дешеваго оптимизма, то он, вместе с тем, никогда не впадает в пессимизм. Он никогда не разочаровывается, потому что он знает силу зла. Он не боится трудных задач. Он смотрит на свою работу трагически, как на постоянную борьбу.
         Элита никогда не боится своей малочисленности, потому что она верит в свою правду. Если толпа не с нею, то у нея есть союзники и друзья не только среди живых, но и среди погибших, среди героев, которых она чтит, как своих современников.
         «Бедный рыцарь» сознает слабость человека, его ничтожество перед внешними силами, перед законами природы, и, вопреки всему, он утверждает свою правду и верит в ея торжество. Он убежден, что главный враг человека, — враг героя, враг творческой личности это косность, рабство перед материей, перед штемпелеванной калошей, дешевый оптимизм малодушных, дешевыя издевательства плоских пессимистов. Он враг оффенбаховщины, кабаретнаго остроумия, анекдотов и подсиживаний.
         Но откуда взять этих бедных рыцарей? — спросят меня.
         Я сам принадлежу к поколению злых старичков со стажем и могу лишь ответить, что среди моего поколения искать таких рыцарей безполезно. Главная задача более молодых в том и состоит, чтобы прийти на смену старшим, чтобы занять командныя высоты. Я могу только сказать, что среди вас такие рыцари должны быть, потому что иначе на эмиграции надо поставить крест. Если в эмиграции не будет сделана революция (не пугайтесь: революция безкровная!) она исчезнет, как исчезли последние могикане Фенимора Купера. Погибнет и русская литература в изгнании. Командныя высоты так же как и эмигрантские низы должны быть очищены от мертвечины, от музейнаго нафталина, от дешеваго политиканства, от малодушной обывательщины, прикрытой драным плащем разсудительности и мудрости пискаря.
         И это должна сделать новая элита — Орден Бедных Рыцарей...

*) Władisław Mickiewicz. “Żywot”, wyd. 2-e t. II. 188.

Д. Философов

Д. В. Философов. От чего зависит возрождение эмиграции? Доклад, прочитанный 18 марта 1934 г. на собрании «Литературнаго Содружества» // Меч. 1934. № 1 – 2, 20.V, с. 6 – 7; № 3–4, 27.V, с. 10–11; № 5, 3.VI, с. 5–9.

Подготовка текста © Лариса Лавринец, 2005.
Публикация © Русские творческие ресурсы Балтии, 2005.