Воспоминания Философова Д.В.  находятся в Институте  русской литературы                             (Пушкинский дом), фонд 102, №188, архив Дягилевых.  В преддверии праздника поселка   работники музея подготовили к публикации часть воспоминаний о  наших родных местах, о людях некогда здесь живших. Записи хорошо передают  атмосферу прошлого,  показывают характеры и черты  отдельных людей, в целом дают понять каков был образ жизни бежанчан на рубеже XIX - XX в.в.

 Материал  предоставлен с сохранением особенностей письма автора.

с. Васильково,  Новоладожского уезда.

21 авг. 1916

  В сущности, нет ничего безотраднее Бежаниц. По большой дороге, версты на две, тянется большое типичное русское село, с церковью, почтовой станцией, народной школой, земской больницей.

   Реки нет, озера нет. Почти нет зелени, деревьев. Большая часть села лежит  повыше, почта же в низине. Перед ней – начало громадного, в доисторические времена заболоченного озера, называемого чистью. В последнее время чисть высушили, м-во  земледелия провели громадные канавы. Она превратилась в колоссальный луг, с довольно плохой травой проведена даже через чисть дорога. Но во времена моего детства чисть была во всей своей неприкосновенности красивая, зеленая и страшная. За нею на холмистых  возвышенностях виднелись «недоступные» церкви Аполья, Дворцев. Ехать туда надо было объездом, верст двадцать. Там был другой таинственный мир, куда мы изредка попадали, благодаря знакомствам «Дуняши». То  попадем в «Дворцы» к Ивану Семеновичу, то в Турово, к священнику, жена его была дочерью нашего, Бежаницкого.  Бежаницы я помню как себя. И надо сказать, что они очень изменились.  Их коснулась «культура и цивилизация»,  благодаря железной дороге. Они превратились почти в «Новоржев», наш уездный город, постоянно умирающий. Там теперь много чужих людей, новых домов, и когда теперь попадаешь в Бежаницы, чувствуешь себя уже «не дома».

 Не то было раньше.

 Прежде всего, во времена моего детства, в Бежаницах  не было никакой «медицины». Благодаря стараниям мамы, у нас стояла небольшая аптечка, и по  понедельникам приезжал из Ашева ( верст 20 от нас) фельдшер Ротман. Маленький, толстенький, лысый еврей, с небольшими баками и бритым подбородком. С раннего утра, около  турецкого флигеля набиралась толпа баб, в его ожидании. Он справлялся с ними скоро, и приходил к нам завтракать.

   Больница была только в Новоржеве, 37 верст от нас. Там жил доктор Канн, тоже еврей. Маленький тщедушный, бритый, трусливый.  Как боялся заразных больных и трупов. Врач, конечно, был плохой. Впоследствии  « прогресс» увеличился. С построением в Бежаницах новой школы, старая была отведена под медицинский пункт. Появился и у нас врач, фельдшер, аптека.  Теперь же есть и больница. В Новоржеве тоже выстроили новую больницу и появились приличные врачи. Из них особой популярностью пользовался Михаил Егорович Воскресенский.  Он обжился у нас, был ко всем на ты.  Человек очень талантливый, он ,конечно , опустился  в этой дыре. Любил картишки, не прочь был выпить. Этими его слабостями у нас пользовались. В доме кто-нибудь серьезно болел, а в гостиной   раскрыт ломберный стол,  в столовой ужин с выпивкой, стараются соблазнить  Михаила Егоровича, чтобы он остался  ночевать.

  Почта,  во времена моего детства и  отрочества  была  целым событием.  Приходила она четыре раза в неделю. Два раза «тяжелая» и два раза «одноконная». «Тяжелая» – с деньгами, заказными письмами, посылками. В перекладную наваливалась целая гора больших кожаных мешков, с очень оригинальными застежками. На этой горе, поджав под себя ноги, сидел грязный, замученный почтальон с «револьвером».   «Одноконная» - была интимная. В маленькой двуколке сидел ямщик. В ногах небольшой мешок  с письмами и газетами. Одноконная или «Легкая» почта приходила вечером, раньше тяжелой, и мы любили ходить и встречать.

   Почтовая станция была в самом начале Бежаниц ближе к нам. Надо заметить, что Бежаницы стоят на очень старинном «белорусском» тракте. В 1854г. было проведено Киевское шоссе, до этого же времени, весь юго-запад сообщался с Петербургом через Бежаницы. Станцию содержали помещики, и там стояло троек 30. Я еще помню в Ашеве развалины Екатерининского «Дворца», а екатерининские березки до сих пор еще кое-где сохранились.

   Почтмейстером был тогда молодой человек, Евгений Алексеевич Муравьев.  Он только что женился на красивой Дарье  Васильевне Толстенковой, дочери местного кулака. Папа называл ее Екатериной Великой.   Жили они с мужем бедно и грязно. Комната  в два окна, а рядом «контора», конура в одно окно. Властная, наглая, Дарья Васильевна помогала почтмейстеру, и кажется, на досуге, занималась вскрытием писем, по крайней мере, не раз она нам сообщала новости, которые мы узнавали позже, после прочтения писем.

   Особенно часто мы ходили на почту, когда Соня Философова была невестой Миши Гордзея. Он был в плавании, на «Владимире  Мономахе». Кажется в Японии. Влюбленная Соня, каждый день ждала писем.  Придем это мы целой компанией на почту и сидим на крылечке. Сыровато, темновато. Дарья Васильевна зовет к себе.

    - Жалуйте в комнаты, жалуйте!

 Но мы не идем, боимся духоты, спертого воздуха. Русские люди, ведь, никогда не открывают окон. Она подсаживается к нам. Приходит и ее молчаливый, очень корректный и приятный муж. Он до сих пор почтмейстером в Бежаницах. Почта превратилась в «отделение». Переведено в новое «роскошное» помещение. Есть не только телеграф, но даже открыт «международный» обмен телеграммами. У Евгения Алексеевича куча помощников. Он имеет чин, Орден Владимира и мечтает, чтоб отделение возвысили в «контору».

   Дарья  Васильевна сообщает новости, иногда довольно рискованные. Бежаницы вновь полны  «романов», удачных и неудачных, добродетельных и  порочных. Рассказывает, кто проехал. Весь Великолуцкий  и Холмский уезд проезжал через нас.

   «Брянчанинов Николай Семенович сегодня проезжал. Бравый такой, красивый - еще не вылез из коляски, а уже кричит: Дарья Васильевна! Сковороду! Хорошо я  яичницу делаю, проезжие любят. К ним сюда из Горы лошадей выслали.  Кучер  рассказывал, что  будто и в Иванькове Катерину Кирилловну поджидают. Старухи по ней соскучились».

   Соня волновалась, еле прислушивалась, нет ли колокольчика. Но раздавался лишь одинокий удар колокола. Это сторож звонил в небольшой колокол, подвешенный около церкви.

    Но наконец, ее чуткое ухо  слышало колокольчик почтовый. Мы выходили на встречу. Колокольчик  приближался. И вдали начинала маячить сгорбленная фигура ямщика. Мы его пропускали мимо себя и тихо возвращались.  Торопиться нельзя, Евгений Алексеевич не любил, чтоб мешали ему во время разборки почты.   В почтовой коморке  пахло сургучом, кожей, ямщичьем армяком. При свете огарка, Евгений Алексеевич что-то записывал, а ямщик, на корточках копошился около кожаного мешка. Дарья Васильевна с властью разрывала вне очереди какие-то  печати, и если находила  письма с японской маркой, радостно  помахивала им на сестрицу Соню. Забрав письма мы уходили, но не всегда прямо домой. Начинались проводы. То усадинские провожали нас, то мы их. Теперь эта идиллия кончилась. Каждый день как в городе почту приносит почтальон.

  Священники жили против самой церкви. Я плохо себе представляю « аграрные» условия Бежаниц.  Когда-то это была земля  философовская. Из нее была выделена церковная земля, другая часть была отдана в  приданое сестре моего дедушки, Бороздиной. Барский дом стоял недалеко  от церкви. Усадьба имела свое название. Забыл какое. Она перешла в собственность второго кулака, Меркурия. Фамилия  его была Андрушкевич, но его звали всегда Меркурием, а детей его меркушонками. Так же впрочем, как фамилия  Толстенкова  была Афанасьев. Дарья Васильевна очень обижалась, когда ее отца звали  Толстенковым.

-А верите, барин, сказала она мне раз – и вовсе не  Толстенков, а Афанасьев.

   Третий Бежаницкий столп – был Федор Иванович Макаров, незаконный сын одного из Бибиковых.  Бритый, с правильным профилем, в черном сюртуке  и черном шарфе он напоминал провинциального актера.  Все три кулака породнились, но все ненавидели  друг друга. Одинаково прижимистые, они различались характерами. Макаров держал себя скромно, больше молчал. Занимался главным образом скупкой земли. На конец жизни превратился в крупного помещика.

   Толстенков походил на банщика.  Пил запоем в собственном кабаке. Ходил в красной рубахе, без пояса. Растрепанный и с бородой, с опухшим лицом – он был типичный дикарь, самодур. Меркурий – пришел в Бежаницы из вне, вероятно с уголовным прошлым. Женился на сестре Макарова, и занимался торговлей и доносами. Доносил не только на маму, на председателя управы, но даже на безобидного старика священника Аничкова. Маленький, толстенький, он был отвратителен, хотя держал себя вполне прилично, не пьянствовал, ходил в пиджаке,  с крахмальными воротничками, и вообще «действовал по закону».

У них у всех была своя  земля. Но большинство домов было построено на земле церковной. Однако, очевидно еще в давние времена, при проведении тракта, по обеим сторонам дороги тянулись «обрезы». Шириною в дорогу. Цель их была служить подножным  кормом для гуртового  скота. Я помню еще гоньбу этих гуртов. Мы боялись их и особенно «страшных» гонщиков. Вероятно потому, что и взрослые их боялись и не любили. Гурты заносили сибирскую язву, а гуртовщики уводили чужой скот. Эти «обрезы» вносили невероятную путаницу в земельные отношения Бежаниц. Обрезы оказались застроенными. Священники уверяли, что это не «обрезы», а церковная земля. Кулаки  «замазывали» священников, но земство протестовало, и я помню, что из-за школы шел какой-то нескончаемый процесс.

     В детстве моём священником был отец Николай (Аничков), жена его называлась,  кажется Ольга Федоровна. Аничков был священником еще при дедушке, и любил рассказывать про его  причуды. У него была довольно большая  семья.

« У меня два сына, - говаривала матушка.- Перъ и Николя».

    Перъ где-то почмейстеровал,  а Николя – вышел в люди. Умер не то членом, не то председателем суда.    Из дочерей я помню только одну – Александру Николаевну. Женщину примечательную. Она была замужем в Турове, за священником Триумфовым.  После смерти отца, перекочевала с мужем на более выгодный, отцовский приход и сделалась нашей классической «матушкой». Скончалась она недавно.

    Со священником у нас были постоянные, традиционные  отношения. Кажется только у нас. Я не помню, чтобы они  бывали в Молокове или Усадище. Мы к ним ходили обыкновенно гуртом, после обедни. Встречала матушка, батюшка еще разоблачался в церкви. В гостиной накрыт стол. На вязаной салфетке стоят гостинца, булки, варенье. Комната  довольно большая, и – видно сразу – нежилая. В углу клеенчатый диван, красного дерева, по стенкам такие же кресла. Между окнами зеркало. Проходя мимо,  матушка всегда в него смотрится, и поправляет свою наколку с лиловыми лентами.  На окнах цветы, довольно необыкновенные. «Китайская роза», «королевская звезда», так,  по крайней мере , называет их матушка. Главное украшение зала – портрет масляными красками Николая Павловича. Он в красном мундире с Андреевской лентой, глаза выпучены. Папа каждый раз на него смотрит, улыбается и говорит: сразу видно, что портрет писан с натуры! Конечно, комната никогда не проветривается. Мама, только что войдя , бесцеремонно  открывает окна настежь.

    Начинается тягучий, нудный разговор. Теперь я вспоминаю эти отношения с удовольствием. Что прошло – то будет мило. Но тогда, мы дети скучали. Батюшка говорил нараспев с очень странными жестами. Он складывал пальцы обеих рук, точно для совершения крестного знамения, и потом разводил руками. Этот жест был всеми замечен, и говорили, что о. Николай тянет ниточку.    Вел он себя при «господах» крайне боголепно, и вообще был милый, простой человек. Но разговоры его поражали своей наивностью.    Увидев в Богдановском коробку  с почтовой бумагой, он прочел на коробке  надпись: «магазин бумаг и канцелярских принадлежностей».    Это его смутило, и он спрашивал маму: « Ваше превосходительство! Соблаговолите сказать, что это значит, канцелярские принадлежности?» Тщательно следил по газетам за перемещением высоких особ и расспрашивал, что должен обозначать переезд Великой княгини Екатерины Михайловны в Ораниенбаум?    Без «господ»  он был проще, любил подвыпить,  и про него ходило  много анекдотов. Раз он откалывал  русского, подобрав рясу. Сергей Неклюдов мастерски изображал его, и часами   рассказывал про него «бытовые анекдоты». Умер он до 1881 года, потому что 23 августа этого года, сестру Маню  в Бежницкой церкви  венчал уже отец Василий Триумфов, его зять. Он же венчал сестру Зину, 16-го июля 1889, он же отпевал маму, в страстную среду 1912 года.

    Триумфов уже принадлежал к дням моего отрочества и юности. Отец Василий – человек неинтересный и сам по себе и в бытовом смысле. Жадный неинтеллигентный, скупой. Но слишком он связан с нашим «родом», чтоб как-то не вспоминать его с приязнью. Когда на похоронах мамы я его встретил состарившимся  и скорбным. После недавней кончины «матушки», я как-то нежно с ним облобызался.

    Зато «матушка» - была фигурой!   Среднего роста – она отличалась необычайно «широкой костью». Плечи в два аршина. Голова в виде куба, кисти рук – что ноги. Полногрудая, тяжелая, пестро и безвкусно одетая, с челкой на лбу.  Она искренно воображала, что обворожительная и была во всех влюблена. Говорила в нос, и букву произносила с французским выговором. Читала  приложения к  «Свету»,  «Родина», главным образом «великосветские романы». И часто приводила оттуда необыкновенные выражения. Мы все над ней издевались, но она не обижалась и доверчиво попадалась на «провокации». Стиль их дома постоянно  изменялся. Комнаты стали выше, ( на несколько венцов), вместо клеенчатых, старых кресел появились высокие стулья. Угощение после обедни обильное, матушка была мастерица печь булки. Обновление дома было торжественно отпраздновано обедом, с винами. Сыновья семинаристы обносили всех елисеевскими бутылками, и спрашивали: «что вам угодно опорто или мадэры?»

    В  Бежаницах – приход двойной. Когда в деревне Иваньково сгорела церковь ( еще до моей памяти) в  Бежаницах появился второй священник. Отец Василий Соловский. Простоватый, мужиковатый, симпатичный. За ним были грешки в прошлом. Он кого-то незаконно повенчал, и его перевели к нам из какого-то другого прихода. Все его «отличия» ограничивались  набедренником. Не нес он  даже службы, служил он грубо, точно лаял. За причастием бранился, ругал баб, но проповеди говорил хорошие, мужицкие. От нас он держался в стороне. Так же как и дьякон Спасоклинский. Старый,  маленький, худой, он совершенно потерял и зубы и голос.  Шамкая что-то неудобопонятное и недостойное, голоса заменял гримасами. Закатывая глаза, подымал брови ко лбу.

    Дьячками были безобидный Лукин, ходивший в подряснике и «Пётра» ходивший в гражданском платье. Лукин подпевал тенором, а Пётра громовым, хриплым басом. Вечно пьяный он  держался благодаря «связям»  своей жены, милой Даши.

   Даша была дочерью одной из наших дворовых, Феклы Ивановны. И под старость Фекла была необычайно красивой, а в молодости, кажется, находилась в дедушкином гареме. Дашу начинаю помнить с ее свадьбы. Мне было тогда года четыре. Помню как в маминой спальне, перед столичным трюмо ее одевали под венец, в ярко желтое платье. Жизнь ее была несчастная, пьяный муж, куча детей, жалкая изба. Но она всегда была веселой, с милой русской улыбкой. Добродетелью не отличалась, но кажется все ее любили. Сама про себя она говорила, что она «баба артельная», жила она бедно, но чрезвычайно вкусно.   Пойдет с прислугой в парк, и долго слышится с пруда пенье. Даша в качестве запевалы поет « Среди долины ровня» или «Выхожу один я на дорогу». Я очень  удивился, узнав впоследствии, что это слова  Мерзлякова и Лермонтова. И до сих пор я не могу читать  «Выхожу один я на дорогу» без этой детской ассоциации.   Она действительно  становилась как бы метр д`отелем, и руководила всеми горничными, нашими и  взятыми напрокат от соседей. Мы все к ней часто ходили в гости, пили кофе. Бывало идешь мимо, она кричит в окно: « Заходите, родной, ватрушку из печки вынула!» Придешь, и всегда встретишь простое, неподобострастное радушие. Угощала она во второй комнате, где стояла большая кровать с пологом. В первой же избе было жарко от печи и набитого  народа. У нее всегда кто-нибудь жил.  Или старуха мать, или старуха тетка. Сестра, петербургские портнихи, подкидывали ей своих незаконных детей.

   В Богдановском она была своим человеком, папа называл ее  «королевой здешних мест». Придет вечерком, поможет посуду убрать, всех развеселит. В торжественных же случаях она была человеком необходимым. После кончины  мужа, она осталась в приходе, как просвирка, постарела, зубы выпали. Сморщилась,  похудела, но по-прежнему была доброй, болталкой, устроила у себя «дешевые обеды». У нее столовались неженатые, ветеринары, вообще бежаницкая холостая бюрократия. Несколько лет тому назад она скончалась от воспаления легких. Вероятно так же просто и легко, как и жила…

     Связи с «бежаницкими» поддерживались через нас, через Дуняшу и через брата Павла. У Павла были в Бежаницах «амуры»,  а главное он любил играть в рюху. Рюхи устраивались грандиозные. И папа с мамой очень любили смотреть.  Для них была устлана специальная лавочка, и мама иногда смеялась, как именно она умела смеяться: до слез, смотря на азарт всех этих урядников, Столяровых, Авдейки ( нашего арендатора) и т.д. Крикун Авдейка, бывший народный учитель, жинившийся на одной из Толстенковых, был маленький неловкий, играл плохо,  а потому исполнял «роль казачьих». Т.е. бросал палки в оба города с середины. И портил дело  обеим партиям. Особенно потешался над ним Исакинька, о котором я расскажу дальше.

    Дуняша же устраивала ежегодно, в день своих именин,  торжественный бал…

     Происходило это торжество в прачечной. Еще загодя ее приводили в порядок, украшали гирляндами. Из Бежаниц привозили чуть не двенадцать дюжин кислого пива местного завода Корроля, и четверть водки. Ужин готовился двойной: постный и скоромный, пиво и водка причислялись к кушаньям постным. Авдейка подносил имениннице улов карасей. Мы все кто что могли.

    Бал открывался в нашем присутствии. Папа с мамой покорно поднимались по необыкновенно неудобной и крутой лестнице.   В сенях неистово пахло  нужником. Переступив через высокий порог, и ударившись лбом о низкую притолоку, попадал в  громадную белую прачечную, с окнами на обе стороны.

   Бал открывался «русской». По требованию папы. Он любил смотреть как танцует в присядку урядник, действительно мастер своего дела. Вела хоровод Даша и пели все:

А рябинушка густа

Целуй девушку в уста

Восемь раз пожалуйста…

Или:

Зайка беленький,

Зайка серенький

Зайка в сторону скачи

Чаю сахару спросил…

И т.п. чепуху «частушечного» типа

 На гармошке играл волостной писарь, а иногда еврейский цимбалист.

   Любили очень польку. По урокам  местного «хорошего тона», кавалер танцевал с той же девицей, пока она его не поблагодарит.

    Как-то гостила у нас Маришка  Корибут.  Она не знала местных правил. Ее пригласил урядник. Сделали они несколько туров польки, Маришка думала, что сейчас конец, но не тут-то было. Урядник твердо знал правила и продолжал свое дело, особенно прищелкивал каблуками.    Заметив непомерную бледность Маришки, мы ее, наконец, освободили из объятий рыжего мужика.

Часов в 11 объявлялся перерыв.  Нам подавали чай, после чего «господа» уходили. Уходила и наша женская молодежь. Мужская молодежь оставалась. Брат Павел до самого конца.  Я иногда тоже. Хотя скорее наблюдательно-эстетически. Особенно любил эти балы милый Исакинька             (Исаак  Фрейдин), студент лесного института, еврей. Он несколько лет подряд состоял репетитором при брате Павле. Занимался писательством. Какой-то бесконечный рассказ его:  «заснул маленько» он нам читал вслух. Добродушный, некрасивый, болезненный он пользовался общей любовью. Папа относился к нему прямо с нежностью и вечно за него хлопотал.

     Исакинька ухаживал за Настей  Андрушкевич, смазливой, глупой и грубой девчонкой, и всем жаловался на свой неуспех, но как «художник» видел ее изъяны.

 «Я ей говорю: какая ух красавица!, - а она отвечает,- няпраавда».

  Как сказала она «няпраавда» - я огорчился: думаю: «лучше б молчала!»

Постепенно …. Пары превращали бал из «Светского» в довольно «полусветский»: многие парочки куда-то удалялись в парк, Авдейка выкрикивал что-то несуразное, танцы прекращались, потому-что «Гармошка»  лыка не вязала, а насквозь пропотевшие гости изнемогали от усталости. Бал прекращался только, когда все было съедено и выпито, т.е. на рассвете.

    На другой день прислуга ходила сонная и вялая, а Савелич, успевший опохмелиться болтал без умолку. Как-то именно четвертого, ненароком к нам приехали «светские» гости, Брянчанинов и гостивший у них старик Трофимов с дочкой. Мама мужественно повела их на бал, но кроме старика Трофимова никто, кажется, этим балом не остался доволен.

    В конце восьмидесятых годов бежаницкая торговля пришла как-то в упадок. Макаров занялся  хозяйством сельским.